Y.N. Zassoursky online

Я, по-моему, рассказывал, как я перешел на факультет журналистики. До этого я руководил заочным отделением и в 1952 году я был принят на наш факультет. В 1953 декан факультета Худяков назначил меня заместителем декана по заочному отделению.

На заочном отделении училось несколько студентов разного возраста. Среди них был Николаев или, например, был у нас такой студент Лев Колодный. Он начинал работать в газете и очень любил петь. Наше заочное отделение помещалось на Моховой, 11, рядом с тогдашней библиотекой. Теперь там актовый зал. Вот там он выходил на лестницу и пел. Была у меня сотрудница, ее звали Динара, она тоже с ним пела. Потом этот парень закончил наше заочное отделение и сейчас он, кстати, очень интересный человек. Он написал книгу о Шолохове и о «Тихом Доне», поскольку нашел подлинник «Тихого Дона». Замечательный журналист, я его очень уважаю.

Когда Ваня еще не родился, а Светлана Александровна была в родильном доме, произошли важные события. Заболел Сталин. Я должен был писать ей об этом. И когда он умер, все были очень взволнованны и многие ходили в Колонный зал смотреть на тело Сталина. Конечно, все были потрясены, многие плакали, были истерики. Наша знакомая Нина Максимовна Елкина пошла туда и попала в такую толчею, что была еле жива. Михаил Васильевич Игнатов ее оттуда вытащил. Я не хотел идти, но меня туда повел мой друг Александр Сергеевич Дмитриев, участник войны. Он решил, что ему надо пойти проститься со Сталиным. Мы вышли поздно ночью и к утру, мы дошли почти до Трубной площади. Но в это время объявили, что доступ к телу заканчивается, и мы не попали. Была ужасная толчея, много людей погибли. Мы услышали только решение ЦК о том, что теперь в стране новое руководство, куда вошел Маленков. Он стал первым секретарем и председателем министров. Это означало конец эпохи нашего юношества и новое начало для взрослой жизни.

Смерть Сталина изменила ход нашей работы, изменила журналистику в целом, изменила факультет. Вскоре после этого к нам приехал секретарь ЦК. Началась новая жизнь, и начался процесс десталинизации.Летом 53 года была дикая жара, и в это время я ожидал, что Светлана Александровна родит. Тогда нельзя было сказать, кто будет мальчик или девочка. Светлана Александровна жила на даче, она уже поправилась сильно и, по-моему, ходила с палкой, в жару очень страдала. Но потом она приехала в Москву, ее отвезли в родильный дом. Утром я позвонил туда, и мне сказали, что родился мальчик. Это было важное событие. В августе 1953 года появился Ваня. Мы решили так его назвать по контрасту с моим прекрасным именем, которое, я, кстати, очень люблю и уважаю. Мы решили особо не выдумывать и взять имя, которое носил отец Светланы Александровны. Дед Ваня, Иван Леонтьевич. Он был сибиряк, занимался кораблями, водил корабли по Лене. Он был очень интересный, живой. Светлана его очень уважала.

После того как у нас появился сын, возникла проблема, где жить. Мы все жили в Кабанихином переулке, в одной комнате: я, Светлана Александровна и Иван Ясенович, только появившийся, совсем маленький человек, но уже достаточно энергичный и очень разборчивый в отношении к тем, кто к нам приходил. Тогда у нас были друзья, аспиранты, и мы собрали всех в сентябре отмечать День рождения. Ивану не было даже месяца, но он уже двигался в коляске, у него были погремушки, он их хватал. Пришли мои друзья, Олег Мелихов, к сожалению, его нет в живых, Леонид Григорьевич Андреев, Константин Емельянович Цуринов, замечательный знаток испанской литературы. Он начал шутить с Ваней и тот заплакал. Цуринов был человек темный, с небритым лицом, и Ваня, наверное, испугался.

Ну и тут мы должны были выяснить, где же нам жить. Как вы знаете, мой папа специально ушел из Научного центра, чтобы получить квартиру. Получил он ее, в конце концов, в шестидесятые годы. А у нас в университете в это время открыли наше новое здание, и был построен 14-этажный дом для преподавателей. И мне там неожиданно дали двухкомнатную квартиру. Мы должны были туда поселиться с Ваней, но Светлана Александровна как-то смущалась насчет того, как она будет жить в этой квартире.

Были варианты, можно было получить большую площадь, скажем две комнаты в трехкомнатной квартире, но с соседкой. И нам предлагали жить с Анной Ивановной Кайдаловой, замечательной преподавательницей русского языка, участницей войны, однокурсницей Светланы Александровны. И она очень загорелась этой мыслью, жить вместе в этой квартире. Я был этим, конечно, очень удивлен и сказал, что с этой очаровательной девушкой я, тем не менее, жить не собираюсь, я уж лучше поживу со своим сыном и со Светланой Александровной. Так мы и решили. У нас получилась квартира небольшая, по-моему, метров 28, на четвертом этаже, без балкона. Четвертый этаж хорошо, можно подниматься пешком.

Это было хорошее место, еще тогда не было застроено. Мы могли ездить туда на двадцать третьем автобусе или на «одиннадцатом», через площадь Революции, через ВЦСПС, а потом на автобусе, который шел во Внуково, там тогда уже был аэродром, но небольшой, и самолетов летало немного. Вот мы туда ездили, и приходилось ходить пешком от места, которое называется ДНР, Дом научных работников, там был магазин, в который мы ходили, от угла Ломоносовского и Ленинского проспекта. Их тогда еще не было, на их месте была сплошная стройка.

Тем не менее, был новый дом, мы должны были покупать туда мебель, все было очень сложно, много хлопот. У Вани были няни. Первая няня была Валя, такая молодая дама, она потом ушла куда-то работать. После нее у нас была Хасиня, очень интересная женщина, она была мусульманкой, соблюдала все мусульманские законы. Она очень внимательно следила за тем, чтобы Ванечка был чистым и, когда к нему подходили, она говорила: «Не подходите к нашему чистому ребенку». Она также очень любила посуду. Я помню, что когда я сварил в кастрюле свинину, она была страшно возмущена. Когда в доме была грязная посуда, она считала, что это никуда не годится.

Ванечка был очень активный мальчик. Мы жили втроем в этом доме, а дом был еще не достроен. Вообще, он состоял из 3-х частей: первая часть – корпус Б, вторая – корпус В и центральная часть – корпус А, где мы как раз и жили. Центральная часть называется площадь. Мы здесь поселились, и здесь же можно было заниматься работой со студентами. Это, конечно же, занимало много времени, поэтому я ушел из издательства и работал в это время только на факультете с заочниками.

В Университете я должен был заниматься историей зарубежной журналистики, поскольку для меня это интересно по роду работы, особенно американская литература. Здесь я был сначала заведующим заочным отделением, встречался с журналистами, которые работали и оканчивали наш факультет. Это очень «живые», талантливые и интересные люди. Среди них был замечательный журналист Николаев, работавший тогда в «Огоньке». Он пришел на факультет после службы на флоте и заслуженно получил свой диплом журналиста. К нам хотел поступить известный в то время дипломат и переводчик Олег Трояновский - он работал тогда в МИДе, но передумал и поступил на факультет иностранных языков. Потом он работал переводчиком у Хрущева, бал послом в США, ООН. 23 февраля я перешел на постоянную работу на факультет и мой перевод совпал со знаменательным событием. 3 марта умер Сталин.

Началась совершенно новая эпоха в жизни и журналистике. К нам на факультет пришел выступать Шепилов - секретарь ЦККПСС по идеологии. Он говорил, что нам нужно заботится не только о машинах, новых разработках, но и о том, чтобы люди могли получать хорошие продукты, что нужно накормить страну мясом. Шепилов говорил и о международной политике, о том, что конечно у нас есть враги империализма, но не надо называть их «кровавыми собаками», нужно и с ними вести диалог, находить общий человеческий язык.

Это выступление было очень важно в условиях смены политического курса страны. Именно тогда начались аресты врачей-империалистов, процессы против космополитов, журналистов пытались использовать во всех этих ужасных методах борьбы и прочее. Тогда это выступление Шепилова звучало как отказ от той линии, которая проводилась к 70-летию Сталина. На смену гонениям на космополитов, раскрытию псевдонимов журналистов пришел новый абсолютно подход к журналистике. Наш факультет просуществовал тогда меньше 1 года, и мы оказались уже в другой стране.

С этого выступления Шепилова на факультете началась десталинизация. Ну а дальше 1956 год XX съезд партии, который произвел на нас неизгладимое впечатление и сделал отечественную журналистику живой, интересной, энергичной. Тогда и пошли те знаменитые шестидесятники, которые создали новую культуру журналистики, культуру общения, новые ценности. В этих условиях факультет журналистики был тем эпицентром, внутри которого назревало много конфликтов, потому что студенты и преподаватели были разные, и у каждого было своё мнение, которое они отстаивали. Наш преподаватель В. П. Росляков написал об этом роман «От весны до весны», в котором описал, как бурлит факультет по поводу того продолжать ли сталинский курс или следовать идеям, высказанным на XX съезде (идеям десталинизации). Всё это проходило непросто, многие всё ещё жили старыми штампами, и мы устраивали студенческие собрания, на которых активно обсуждалось происходящее. Одной из таких активистов была Оля Кучкина, которая и сегодня выдающийся журналист, остро реагирующий на все происходящие изменения в жизни страны. Я думаю, это было очень интересно и преподавателям и студентам. Подобные собрания были очень сильной школой преодоления сталинизма.

С этими событиями было связано начало моей деканской карьеры и забыть всё это просто немыслимо, ведь именно здесь рождались новые журналисты и, соответственно, новая журналистика.

Потом наш декан добился того, чтобы меня послали в качестве стипендиата ЮНЕСКО во Францию и Англию, с целью изучения подготовки журналистов в этих странах. Я оказался в центре журналистского образования, познакомился с профессорами, журналистами из разных стран. Это было интересно и очень полезно для меня. Я посетил центры журналистского образования во Франции и Англии, изучил учебные планы, и это сделало своё дело. Вернувшись в Москву, я использовал всё увиденное мною при составлении учебного плана для наших студентов. План учитывал опыт европейской журналистики. Это было очень важно для нашего факультета, потому что, с самого образования мы стремились развиваться сообща с западной журналистикой, не абстрагироваться от неё.

Поездка была полезной и для меня лично. Во-первых, это была прекрасная возможность улучшить свои знания французского языка. Во-вторых, я посмотрел жизнь Франции того времени, это был другой мир. Конечно, она не так сильно, как сейчас, отличалась от тогдашней жизни в Союзе, но тем не менее.

Я жил в роскошной гостинице на знаменитом бульваре Распай, недалеко от центра Парижа, рядом с площадью Инвалидов и Посольством. Понятно, что эта гостиница не сравнится, скажем, с харьковской гостиницей, но в тоже время в парижской гостинице не было туалета! Был умывальник и кран с водой, а унитаза не было, вместо него была специальная тумбочка с горшком. У них она называлась «ночная ваза». Нужно поднять верхнюю крышку и туалет готов. Повторюсь, что это был респектабельный отель в центре Парижа. Сейчас там тоже есть модный большой отель, но уже без «ночных ваз».

Всё-таки здесь нужно учитывать, что это было послевоенное время, которое породило подобные особенности в жизни людей.

В английской гостинице тоже были свои особенности. В Англии климат схож с русским, и в отеле было холодно. Так вот, чтобы не замёрзнуть, нужно было надевать теплые вещи или же греться газом, а чтобы газ подавался и обогревал комнату, нужно было бросить в специальный автомат несколько пенсов или шиллингов, и только тогда становилось тепло. Ещё одной особенность английской гостиницы бала ванная, которая находилась в коридоре, и каждый желающий мог в ней помыться, но потом обязательно вымыть ее. Об этом было специальное объявление, была и банка с порошком. Конечно, разница в быте между СССР и западом была, но не такая разительная. Возвращаясь к харьковскому «Интуристу», могу сказать, что там был общий туалет. Кроме того, не нужно забывать, что в Англии есть и своя культура, которая имеет некоторые особенности. Например, что касается сохранения тепла в доме. Английские окна имеют особое строение по принципу гильотины, форточки почти всегда приоткрыты, но если вы захотите защититься от холодного воздуха и закрыть её, то она может и вовсе рухнуть.

Ещё мне запомнился один веселый случай. В первый же вечер, когда я вышел прогуляться по улицам Лондона, началась охота на «весёлых женщин», и они бежали с криками «Только не сегодня!», а за ними гнались полицейские. Да, было и такое.

В целом, это были не самые плохие гостиницы, они существуют и сейчас, но уже, естественно, модернизированы.

Конечно, мне была интересна вся эта жизнь, кроме того, и во Франции и в Англии я познакомился с известными нашими журналистами того времени. Сред них Валентина Михайловна Сысоева, она стала моим другом. Сысоева была замечательной журналисткой в агентстве ТАС, она помогла мне понять Париж, лучше узнать его географию (в смысле, кто, где живет). «Если пойдёте к Мадлен,- говорила Валентина Михайловна,- знайте, там собирается более аристократичная часть общества на различные собрания». Кроме того, я познакомился с её дочерью – замечательной женщиной Натальей Михайловной Малашенковой, которая сейчас работает у нас в университете, преподаёт русский язык иностранцам. А тогда она была совсем молоденькой девушкой, она ещё не окончила институт, я ей привозил сувениры от мамы из Парижа.

Хочу вернуться к Валентине Михайловне Сысоевой и повторить, что она замечательная женщина, одна из немногих работающих за рубежом, и она не просто работала, у неё в подчинении были многие журналисты, в том числе французы.

В Лондоне я познакомился с Бегловым, он редактировал газету на английском языке «Советские новости»; с корреспондентом «Известий» Викентием Александровичем Матвеевым. Эти люди помогли мне многое понять в Англии, а главное, как работают журналисты за рубежом. Они учили меня уважать журналистику этих стран, показывали мне все лучшие достижения, но они видели и сложности, ведь и Лондон, и Париж не оправились ещё от войны. В Париже не было разрушений, связанных с этим, а в Лондоне Сити - финансовый центр - был разрушен. Пострадал он от фашистских бомб, и я почувствовал солидарность. Эти люди не были заражены сталинизмом, его штампами, они были патриотами своей страны, и в то же время хорошо понимали французскую и английскую культуру, блестяще говорили и писали на этих языках, и были замечательными журналистами.

Папа был третьим ребенком от третьей жены, а всего у его отца было 9 или 12 человек детей. Поэтому мой папа очень своим отцом возмущался в детстве, поскольку он и маму оставил. Дом, в котором они жили, сейчас цел. Там живет мой двоюродный брат, сын папиного брата. Я его не видел, он приезжал, по-моему, до войны. И там, в Пензе, мама его завела корову и продавала молоко. На эти деньги она содержала семью. У бабушки было четверо детей. Она была третьей женой. А кроме отца у нее было три сестры. А у бабушки по маминой линии, которая меня воспитывала, было больше детей. У нее была мама, тетя Тоня, тетя Маруся, дядя Сережа, дядя Федя и дядя Ваня. То есть у меня было три дяди и две тети. Один еще мальчик умер в младенчестве, звали его Валентином. Его очень любила бабушка, и называла потом всех Валей, и меня в том числе. Он был первым сыном, и бабушка всегда о нем помнила.

Папа учился, они жили достаточно бедно. Но он поступил в Реальное училище. И окончив его, поступил в Политехнический институт в Харькове на железнодорожный факультет. И на инженера он учиться собирался, это в моде было быть инженером. Был замечательный писатель Гарин-Михайловский, который написал трилогию «Гимназисты», «Студенты», «Инженеры». Это считался нормальный путь для интеллигентного человека в России: сначала гимназию окончить, потом институт и потом стать инженером. Но инженером он не стал, потому что его в 16-м году призвали в армию. И он служил в армии, но до этого, он учился в реальном училище – гимназии, где больше отводилось математике и физике – техническим предметам. Он рассказывал, как учили их там немецкому языку. У них немец преподавал язык немецкий, он по-русски говорил плохо. И над ним всячески издевались за плохой русский язык. Он всякие такие глупости мог говорить: «Волк сел на жоп». И папа немецкий язык учил в этом же училище. Потом его призвали в армию. И до этого призыва он еще в школе занимался тем, что писал стихи, печатал их в гимназической газете и подписывал фамилией Засурский. А его фамилия по отцу была Сторожев. И эту фамилию он носил до 27-го года. Но это уже другая история.

Он стал служить в армии, был прапорщиком. Но прежде, чем стать прапорщиком, прошел школу прапорщиков в Томске. Я был в том месте, где он учился, там сейчас помещается Военная медицинская академия. Я был и там, где он учился, в Харькове. Есть такое место, где Держпрома помещался, их наркомат промышленности украинский. Потому что Харьков был какое-то время столицей Украины. Папа там учился. И вот, около этого Держпрома, он был построен уже после революции, был Политехнический институт. А в школе он тоже писал стихи, подписывался псевдонимом Засурский, потому что жил он за Сурой. И отсюда происходит моя фамилия. До революции папа был на фронте, он воевал, все было в порядке. Но у него была одна трудность: плохое зрение. Он носил очки. И жаловался, что в лунное время он ошибался зрительно, когда был на фронте. И вот он учился, окончил на все «12», «12» была высшая оценка. И его отправили в сибирский полк за хорошую учебу, ну, вот, прапорщиком поехал воевать с немцами. Началась революция, и его избрали командиром роты, по-моему. И после этого он участвовал во всех движениях этих. Но это особая история.

Он заинтересовался во время революции анархизмом. И теперь передаются через поколения анархисты. Он был очень большой анархист. Он читал Кропоткина, Бакунина. И потом говорил, что долго изживал из себя эти идеи анархистские. Тем не менее, он читал. И когда вступил в Красную армию с этой ротой, был ранен под городом Обоянь около Курска. Во время Великой отечественной там тоже шли жесткие бои. И вот они добыли легкое ранение. И я всегда любил смотреть место, где прошла пуля. Оно зарубцевалось. Он не любил рассказывать о войне. Причем, он однажды на меня накричал, когда я спросил, убил ли он кого на войне.

О происхождении моего папы я могу рассказать отдельно. Его родословная известна до 17-18 века, все его предки были мещане. И были очень разные. Один из них выбился в купцы, Сторожев. Мне дали список всех Сторожевых, там было 300 человек. К некоторым я ездил в гости. В Красной армии он воевал и каким-то образом оказался в интернациональной бригаде. Затем вернулся в Пензу, он плохо себя чувствовал. И там был комендантом даже, так рассказывают. Я архивы пензенские не смотрел, не знаю, что там было. Он рассказывал, как там были китайцы. Они работали в комендатуре, охраняли. И они пришли к нему один раз в одних подштанниках – все проиграли в карты. Китайцы были очень большими любителями прожигать жизнь. А дальнейшая его судьба сложная, потому что он был призван снова. И с интербригадой прошел на юг, эта интербригада их наступала. И вот тогда он до Батуми доехал. А потом уже из Батуми он перешел то ли в ЧК, я не знаю. Когда он в ЧК перешел, он на какой-то лодке переплывал в Крым. Но он и раньше был в Крыму и участвовал в боях против Врангеля. И деятельность в ЧК в Крыму, у него была полна скандалов с другими чекистами, которые не были с ним согласны по некоторым вопросам. И в основном это касалось священников. Там были латыши среди командования вот этого ЧК местного, и они любили попов расстреливать. И папа не мог с этим согласиться, и они спорили, ругались. И он говорил, что прямо часто дело доходило до оружия. «Я тебя пришью!» «Я тебя пришью!» Он этих попов защищал, мой папочка. Ведь у него еще две сестры были, и они были замужем за псаломщиками. Псаломщики – небольшие люди в церкви. Они носят что-то там, когда псалмы поют. Но, тем не менее, они были люди грамотные. А сестры были учительницами все. Они кончили гимназию и преподавали в школе. Вот он служил у них там, в Крыму, а потом он переехал в Харьков, и в Харькове он служил в ЧК, был, как он говорил, следователем по особо важным делам. Он говорит, что в тюрьмах тогда писали «Верьте сторожу», не знаю, что это означает. И он там занимался всякими делами. Сначала работал во внешней разведке, поэтому он ездил иногда в Польшу и в Румынию. Они должны были вести там работу. Ну, а в Харькове он был следователем, и он допрашивал и вел следствие. И там у него произошел конфликт с начальником украинского ЧК, по-моему, его фамилия была Балицкий. За нарушение какого-то устава дисциплинарного он как следователь имел право отправить его на гауптвахту, и он его отправил на гауптвахту, начальника. И это ему дорого стоило. Когда он пришел на работу после этого, с ним все боялись здороваться. Он очень истощил тогда свою нервную систему, и обратился за помощью к сестре Дзержинского, она ему помогла. И такой Манцев был заместитель председателя ЧК, и они его тогда отозвали из Украины в Москву для того, чтобы отправить его на работу за границу. За границу он ехать под своей фамилией тогда не мог, потому что он и так боролся с польскими и румынскими шпионами и с нашими белогвардейцами. И, соответственно, он отправился в Алма-Ату, где его переквалифицировали опять в техника, который должен был заниматься устройством швейных шерстобитных машин, шерсть прочесывать. А там выращивали сосну, шишки которой были очень жесткими, жестче металла. Вот он и занимался их выращиванием, ему дали фамилию другую Засурский. И с тех пор он был Засурский, хотя фактическая фамилия у него была Сторожев. И там как техник он изучал Алма-Ату. Алма-Ата была совсем другим городом. Там справляли нужду люди прямо на улице. Отворачивались спиной к дороге, садились и справляли нужду. Это было году в 24-25-м. А в 23-м он работал в ЧК и ездил в Германию. Говорил, что готовились к немецкой революции. И его туда отправили, чтобы в случае уличных боев, он мог там участвовать. Кстати, в Харькове папа был избран даже депутатом Харьковского горсовета. Очень нервная была работа, насколько я понимаю. Истощен он был. Но потом поехал в Польшу, и там они уже с моей мамой познакомились.

Папа ходил на работу, но очень заботился о том, чтобы я больше знал, больше читал: приносил книги. Мама больше занималась обучением, папа – просвещением. Мы ходили в выходные дни по Москве гулять. И в университет ходили в Зоологический музей, это один из первых музеев, которые я видел. Смотрели скелет мамонта. Там и сейчас надпись с ижицей, и с точкой пишется, и скелет мамонта стоит. По-моему, там был скелет кита. Это было очень интересно. Водил в Политехнический музей, чтобы я был просвещен насчет новых всяких изобретений. Покупали мне конструкторы, чтобы я сам что-то делал руками. Но я интересовался больше химией. И когда мне мама рассказала, как происходит смешение цветов, я смешивал желтый и синий, получалась зеленая краска, если не ошибаюсь. Вот папа всему этому меня обучал, и просвещал всячески. Но у папы было мало времени, чтобы все мне рассказать.Понимаете, я не все мог знать о нем, потому что мы часто жили на даче.
Первая дача, которую мы снимали, была в Ликино. Там произошло событие тяжелое: в окно на террасе влетела, шаровая молния. Она пролетела, задела вилку, вилка искривилась и молния вылетела. Как пчела, летает, огненный шар. И это очень сильное на меня произвело впечатление. Ну, там был завод еще, по-моему, изготовляли игрушки деревянные. Потом мы жили на даче в других местах. Ну, такая первая запомнившаяся мне дача была в здравнице, в деревне Верхушково. Там мы снимали дачу. И оттуда мы ходили купаться как раз через железную дорогу в Рожновку на пруды. И мы с мамой купались на прудах. А папа специально изготовлял квас: клал в бутылку, настаивал сухари, и в эту воду, настоянную на сухарях, клал дрожжи. И получался квас. Я, может, не все запомнил, но квас он делал. А так он был дачный муж и дачный отец, он привозил нам еду на дачу, потому что там, на месте, не было особых условий. А потом в 37-м году мы сняли дачу около Внуково, рядом с деревней Расторгуево, не помню точно. Но это место там существует и сейчас. Речка там была, Ликовка ее называли. И сейчас, если ехать через Новопеределкино во Внуково, там есть пригорок, спускается он к реке. Вот там, около этого места тогда мы жили, аэродрома Внуково тогда не было еще, а только стали строить три вот эти вот башни. А тогда там было прекрасное место, зелень была. И мы на поезде во Внуково ездили, электрички тогда не было, ездили на поезде с паровозом. И сорок минут надо было идти лесом до нашей деревни. Для нас очень большое развлечение было ходить за хлебом и арбузом в сельмаги. Мне тогда еще не исполнилось восемь, и я как раз должен был пойти в школу. Родители ко мне хорошо относились, папа тогда работал, по-моему, в ЦНИИПСе еще. И все было очень хорошо в этом смысле, и там было очень хорошее место во Внуково, мне понравилось.
Потом папа с мамой долго обсуждали проблему, которую всегда любят люди обсуждать, насчет квартиры. И мама сетовала, что не дают папе квартиру. Он работал в ЦНИИПСе, научным сотрудникам таким полагалось тогда. И он перешел на другую работу, о чем он и сожалел, но не уверен в этом. Поступил на работу в Наркомтяжпром, это было министерство. Наркоматами называли министерства тогда. Этот Наркомтяжпром занимался и строительством. Папа там занимался стройматериалами, был главным инженером управления стройматериалами, такой был главк, как тогда называли. И вот он ездил по заводам, которые делали рубероид, толь. Был на Филях, там был завод большой толевый. Там был большой пожар ужасный такой.
У папы была машина МК, но на этой машине он нас возил редко. Как только он перешел в наркомат, так наше общение с ним сократилось, потому что он работал всегда до поздней ночи. Мне тогда было восемь, и потом он дальше все время работал. Он стал ездить по заводам и там заниматься модернизацией оборудования. Но, когда он поступил на работу, началась новая волна в нашей экономике. К этому времени, 37-38-му году, старое оборудование стало выходить из строя. Вот и сейчас у нас наступает такой кризисный год, когда старое оборудование выйдет из строя. И это результат того, что его эксплуатировали неправильно, не модернизировали. И вот тогда возникло слово новое «амортизация» – это обновление оборудования. И он занимался амортизацией оборудования. И чтобы он лучше это делал, его послали за границу, в Соединенные Штаты Америки в командировку. И вот мы его провожали в Ленинград, я вам об этом рассказывал. Мы с мамой поехали его туда провожать, потому что в Америку тогда так только можно было попасть, и в основном, на пароходе. Он сел на пароход в Ленинграде, мы его проводили, он уплыл. На пароход нас не пустили. В поезде мы ехали в «Красной стреле». Слава Богу, туда нас пустили с мамой.И мы, соответственно, его проводив, остались в Ленинграде. Ездили во все прилегающие места: Петергоф, Царское село, посмотрели Зимний дворец. В советское время там очень почитался Николай I, была его комната с солдатской кроватью и шинелью Николая I. В Эрмитаже мы смотрели картины, там было интересно. Прекрасные картины! И вот, папа тогда уехал, и мы остались с мамой вдвоем. Довольно долго он там был, а уехал в августе. И перед отъездом у нас в семье произошло довольно важное событие неприятное.
У меня был дядя Сережа, Сергей Федорович, брат мамин. И этот брат жил на даче в Салтыковке, по Горьковской ветке Нижегородской дороги. Мы поехали к нему на его день рождения и там пошли гулять и купаться в этом озере или пруду. Он на руках нес своего сына маленького. Мы пришли туда. А его жена Наталья Алексеевна отказалась идти с нами, сказала, что она не пойдет на этот пруд. И в конце концов решили купаться. И я купался, но я плавать не умел. Два человека в нашей компании умели плавать: моя мама и дядя Сережа. Мы все были в пруду и смотрим, дядя Сережа куда-то пропал. Сначала мы искали его на берегу – не нашли. Тогда стали нырять и искать его – с большим трудом нашли его в пруду. Вытащили, стали делать ему искусственное дыхание, но не помогло, и отвезли его в морг, в Реутово. Такой городок, он и сейчас там существует. И потом его похоронили, кремировали. Его могила в крематории Донского монастыря. И там надпись есть. Он работал в МИДе, комиссариате иностранных дел, НКИД, тогда назывался. И сейчас, наверное, если пойти в крематорий, можно найти его урну. Сергей Федорович Макаров. Вот мы его похоронили и через недели две поехали папу провожать в Ленинград. А он поехал в Америку и из Америки присылал письма, перевязанные веревкой. Началась война, Вторая Мировая. Англия воевала с Германией. И письма, которые шли через Лондон, подвергались военной цензуре. Там ставили штамп. И на письмах из Америки стоял штамп «Проверено цензурой». И их они смотрели неаккуратно, поэтому перевязывали веревкой. Папа присылал открытки из Америки: из Чикаго, из Нью-Йорка. Он был там для того, чтобы изучить производство строительных материалов: кирпича, шифера, кровли. И он в Чикаго был, по-моему, в Мильуоке, конечно, в Нью-Йорке. Он писал письма, и письма у меня есть, и дневник его поездки есть. Ну, а мне он рассказывал об этой поездке, и на меня это произвело большое впечатление. Он был на Всемирной выставке новейших разработок. Там были разные павильоны. И в американском павильоне была представлена кухня будущего. На этой кухне сидела женщина и читала газету, а рядом с ней был холодильник, стиральная машина. Идея была в том, что, когда будет машина стирать, тогда женщина будет свободна, она будет газету читать. Ну, как вы знаете, эта идея не оправдалась ни в России, ни в Америке. Все равно у женщины кроме стирки и мытья посуды еще много и других дел. Отец привез оттуда пластинки некоторые, патефон привез американский и множество рассказов. Ну, вот мы переписывались. Я не знаю, получал ли он наши письма. А мы здесь изучали, как идет война, как он будет плыть через океан. А он туда, в Америку, плыл на теплоходе «Сибирь» из Ленинграда в Лондон и в Саутгемптон. А затем из Саутгемптона он на английском теплоходе, по-моему, доплыл до Нью-Йорка. А потом обратно они возвращались уже через Италию, потому что плыть через океан на английских судах было опасно – немцы торпедировали их. А итальянские суда принадлежали союзнику Германии, поэтому их не торпедировали. И он сел на этот пароход со своими коллегами, их там была делегация три человека. Доплыли они до Италии, и там высадились в Неаполе. И он в Неаполе гулял и мне привез всякие памятные вещи оттуда. Еще в Неаполе они ходили к Везувию, и он привез сгустки лавы вулканической, из Везувия вытекавшей. И в этой лаве были заключены монеты итальянские. Наверное, куда-то их мой братец Николай задевал, сейчас их нет, во всяком случае. Это была память об Италии, о Везувии. Он рассказывал о раскопках Помпеи. Я побывал там относительно недавно.
Потом они решили поехать в Рим из Неаполя, купили билеты Папских пилигримов, самые дешевые билеты. И они, как Папские пилигримы, приехали в Рим, поцеловали, я не знаю, ногу Папе. Посмотрели там музеи ватиканские. Потом отправились обратно. Уходил пароход из местечка Бриндизи по другую сторону «сапога» этого итальянского. Пароход назывался «Абхазия», это был советский теплоход. Как и «Сибирь» немцы его разбомбили, он утонул потом. Вот они плыли на этом теплоходе. Но когда эти «пилигримы» путешествовали, их высадили из поезда, разоблачили их, что они никакие не пилигримы, а простые люди советские ловкие. И они на каких-то телегах добирались до этого места, которое называется Бриндизи. Из Бриндизи они прибыли в Одессу, а из Одессы на поезде на Киевский вокзал. Я ездил встречать папу на Киевский вокзал, это было большое событие, что он вернулся, его столько времени не было, четыре месяца, наверное. Он уехал в августе, потом там путешествовал, потом была война с Финляндией, все это было довольно сложно. Он писал, как он в Америке читает новости в Таймс сквере в Нью-Йорке. Он был на представлении большого театра, он приезжал на выставку. И у меня есть программка «Лебединого озера», организовывал гастроли Юрек, тот же самый Юрек, который организовывал после Великой отечественной войны гастроли этого балета Большого театра в Америку. И очень много рассказывал про выставку и про Америку. Очень много он рассказывал. Он рассказывал и сразу, и потом, когда мы были в эвакуации.
Я многое слышал об Америке, и у меня появился очень большой интерес к этой стране. У меня появился фотоаппарат «Лейку». Я стал снимать и самое глупое, что я делал, это я стал проявлять сам. Я видел снимок. Там он был снят с черным водителем, который возил их там. Он говорил, что, когда они поздоровались с ним за руку, он очень чувствовал себя неловко, потому что белым этого не позволялось делать. В автобусах они ездили, и были специальные места для белых и для черных. Дискриминация, сегрегация была достаточно жесткой. Для меня был это очень важный момент, что он ездил и что он рассказал мне об этой стране. Меня она заинтересовала. И это способствовало тому, что я впоследствии стал учить английский язык и заниматься Америкой. А мама в это время училась. Потом она стала врачом. Во время учебы мама занималась всякими делами общественными. Она издавала стенную газету, которая называлась «Пульс». И когда делали номер, она рисовала заголовок, серебром отделывала. С одной стороны были эти медицинские книги, была Медицинская энциклопедия, которую я читал все время, то, что не положено читать.
Папа подарил сначала Литературную энциклопедию маме за мое рождение, а потом ей купили Медицинскую энциклопедию. Была у нас Большая советская энциклопедия, так что источники были довольно разнообразные, чтобы мама училась. И там у нее были разнообразные друзья-студенты. И была у нее подруга Ксения Розова, она отличалась от других тем, что была верующая. И это доставляло ей массу неприятностей при устройстве на работу, она упорствовала в том, что была верующая. А у нас дед был верующий, поэтому меня это не пугало, а тем более маму. Она к нам часто приходила в гости. Но там был еще один студент-иностранец, норвежец – высокий красивый молодой человек. Он тоже приходил к нам в гости и на дачу приезжал, мы прыгали через костер замечательно. И он тоже стал врачом. Его звали Адам, а фамилия была Эгедемис, он был сыном одного из руководителей компартии в Норвегии. Он учился с ними вместе, ходил с нами в лес. Приятный мальчик. Потом у него сложилась интересно очень судьба. Он как врач поступил на пароход, на судно рыболовецкое, по-моему, даже на китобойное судно. И там, на этом судне, он был судовым врачом. И судно это торпедировали немцы, и оно затонуло. Он остался наплаву, за какую-то бочку держался. И довольно долго пробыл в море, и потом его с этой бочки сняли. И потом он написал историю своего выживания в море. Он приезжал, рассказывал, как он чуть не попал к немцам. Его подобрали свои из антигитлеровской коалиции. И мы узнали, что он жив, после войны он написал нам. Мы с мамой жили здесь, папа был в Америке, потом он приехал. Так что мы были рады, слушали его рассказы. Тогда дед возмущался этим пактом. Потом началась война. Папа стал меньше проводить со мной времени, потому что он все дни напролет был занят. Раньше, когда он был в ЦНИИПСе, у него был выходной день. Тогда другая была система, шестидневка. И тогда он всегда 6-го, 12-го, 18-го, 24-го, 30-го был свободен и меня водил в музеи разные. Вот я все, какие мог, музеи посетил.

Папа ходил на работу, но очень заботился о том, чтобы я больше знал, больше читал: приносил книги. Мама больше занималась обучением, папа – просвещением. Мы ходили в выходные дни по Москве гулять. И в университет ходили в Зоологический музей, это один из первых музеев, которые я видел. Смотрели скелет мамонта. Там и сейчас надпись с ижицей, и с точкой пишется, и скелет мамонта стоит. По-моему, там был скелет кита. Это было очень интересно. Водил в Политехнический музей, чтобы я был просвещен насчет новых всяких изобретений. Покупали мне конструкторы, чтобы я сам что-то делал руками. Но я интересовался больше химией. И когда мне мама рассказала, как происходит смешение цветов, я смешивал желтый и синий, получалась зеленая краска, если не ошибаюсь. Вот папа всему этому меня обучал, и просвещал всячески. Но у папы было мало времени, чтобы все мне рассказать. Понимаете, я не все мог знать о нем, потому что мы часто жили на даче.
Первая дача, которую мы снимали, была в Ликино. Там произошло событие тяжелое: в окно на террасе влетела, шаровая молния. Она пролетела, задела вилку, вилка искривилась и молния вылетела. Как пчела, летает, огненный шар. И это очень сильное на меня произвело впечатление. Ну, там был завод еще, по-моему, изготовляли игрушки деревянные. Потом мы жили на даче в других местах. Ну, такая первая запомнившаяся мне дача была в здравнице, в деревне Верхушково. Там мы снимали дачу. И оттуда мы ходили купаться как раз через железную дорогу в Рожновку на пруды. И мы с мамой купались на прудах. А папа специально изготовлял квас: клал в бутылку, настаивал сухари, и в эту воду, настоянную на сухарях, клал дрожжи. И получался квас. Я, может, не все запомнил, но квас он делал. А так он был дачный муж и дачный отец, он привозил нам еду на дачу, потому что там, на месте, не было особых условий. А потом в 37-м году мы сняли дачу около Внуково, рядом с деревней Расторгуево, не помню точно. Но это место там существует и сейчас. Речка там была, Ликовка ее называли. И сейчас, если ехать через Новопеределкино во Внуково, там есть пригорок, спускается он к реке. Вот там, около этого места тогда мы жили, аэродрома Внуково тогда не было еще, а только стали строить три вот эти вот башни. А тогда там было прекрасное место, зелень была. И мы на поезде во Внуково ездили, электрички тогда не было, ездили на поезде с паровозом. И сорок минут надо было идти лесом до нашей деревни. Для нас очень большое развлечение было ходить за хлебом и арбузом в сельмаги. Мне тогда еще не исполнилось восемь, и я как раз должен был пойти в школу. Родители ко мне хорошо относились, папа тогда работал, по-моему, в ЦНИИПСе еще. И все было очень хорошо в этом смысле, и там было очень хорошее место во Внуково, мне понравилось.
Потом папа с мамой долго обсуждали проблему, которую всегда любят люди обсуждать, насчет квартиры. И мама сетовала, что не дают папе квартиру. Он работал в ЦНИИПСе, научным сотрудникам таким полагалось тогда. И он перешел на другую работу, о чем он и сожалел, но не уверен в этом. Поступил на работу в Наркомтяжпром, это было министерство. Наркоматами называли министерства тогда. Этот Наркомтяжпром занимался и строительством. Папа там занимался стройматериалами, был главным инженером управления стройматериалами, такой был главк, как тогда называли. И вот он ездил по заводам, которые делали рубероид, толь. Был на Филях, там был завод большой толевый. Там был большой пожар ужасный такой.
У папы была машина МК, но на этой машине он нас возил редко. Как только он перешел в наркомат, так наше общение с ним сократилось, потому что он работал всегда до поздней ночи. Мне тогда было восемь, и потом он дальше все время работал. Он стал ездить по заводам и там заниматься модернизацией оборудования. Но, когда он поступил на работу, началась новая волна в нашей экономике. К этому времени, 37-38-му году, старое оборудование стало выходить из строя. Вот и сейчас у нас наступает такой кризисный год, когда старое оборудование выйдет из строя. И это результат того, что его эксплуатировали неправильно, не модернизировали. И вот тогда возникло слово новое «амортизация» – это обновление оборудования. И он занимался амортизацией оборудования. И чтобы он лучше это делал, его послали за границу, в Соединенные Штаты Америки в командировку. И вот мы его провожали в Ленинград, я вам об этом рассказывал. Мы с мамой поехали его туда провожать, потому что в Америку тогда так только можно было попасть, и в основном, на пароходе. Он сел на пароход в Ленинграде, мы его проводили, он уплыл. На пароход нас не пустили. В поезде мы ехали в «Красной стреле». Слава Богу, туда нас пустили с мамой. И мы, соответственно, его проводив, остались в Ленинграде. Ездили во все прилегающие места: Петергоф, Царское село, посмотрели Зимний дворец. В советское время там очень почитался Николай I, была его комната с солдатской кроватью и шинелью Николая I. В Эрмитаже мы смотрели картины, там было интересно. Прекрасные картины! И вот, папа тогда уехал, и мы остались с мамой вдвоем. Довольно долго он там был, а уехал в августе. И перед отъездом у нас в семье произошло довольно важное событие неприятное.
У меня был дядя Сережа, Сергей Федорович, брат мамин. И этот брат жил на даче в Салтыковке, по Горьковской ветке Нижегородской дороги. Мы поехали к нему на его день рождения и там пошли гулять и купаться в этом озере или пруду. Он на руках нес своего сына маленького. Мы пришли туда. А его жена Наталья Алексеевна отказалась идти с нами, сказала, что она не пойдет на этот пруд. И, в конце концов, решили купаться. И я купался, но я плавать не умел. Два человека в нашей компании умели плавать: моя мама и дядя Сережа. Мы все были в пруду и смотрим, дядя Сережа куда-то пропал. Сначала мы искали его на берегу – не нашли. Тогда стали нырять и искать его – с большим трудом нашли его в пруду. Вытащили, стали делать ему искусственное дыхание, но не помогло, и отвезли его в морг, в Реутово. Такой городок, он и сейчас там существует. И потом его похоронили, кремировали. Его могила в крематории Донского монастыря. И там надпись есть. Он работал в МИДе, комиссариате иностранных дел, НКИД, тогда назывался. И сейчас, наверное, если пойти в крематорий, можно найти его урну. Сергей Федорович Макаров. Вот мы его похоронили и через недели две поехали папу провожать в Ленинград. А он поехал в Америку и из Америки присылал письма, перевязанные веревкой. Началась война, Вторая Мировая. Англия воевала с Германией. И письма, которые шли через Лондон, подвергались военной цензуре. Там ставили штамп. И на письмах из Америки стоял штамп «Проверено цензурой». И их они смотрели неаккуратно, поэтому перевязывали веревкой. Папа присылал открытки из Америки: из Чикаго, из Нью-Йорка. Он был там для того, чтобы изучить производство строительных материалов: кирпича, шифера, кровли. Он писал письма, и письма у меня есть, и дневник его поездки есть. Ну, а мне он рассказывал об этой поездке, и на меня это произвело большое впечатление. Он был на Всемирной выставке новейших разработок. Там были разные павильоны. И в американском павильоне была представлена кухня будущего. На этой кухне сидела женщина и читала газету, а рядом с ней был холодильник, стиральная машина. Идея была в том, что, когда будет машина стирать, тогда женщина будет свободна, она будет газету читать. Ну, как вы знаете, эта идея не оправдалась ни в России, ни в Америке. Все равно у женщины кроме стирки и мытья посуды еще много и других дел. Отец привез оттуда пластинки некоторые, патефон привез американский и множество рассказов. Ну, вот мы переписывались. Я не знаю, получал ли он наши письма. А мы здесь изучали, как идет война, как он будет плыть через океан. А он туда, в Америку, плыл на теплоходе «Сибирь» из Ленинграда в Лондон и в Саутгемптон. А затем из Саутгемптона он на английском теплоходе, по-моему, доплыл до Нью-Йорка. А потом обратно они возвращались уже через Италию, потому что плыть через океан на английских судах было опасно – немцы торпедировали их. А итальянские суда принадлежали союзнику Германии, поэтому их не торпедировали. И он сел на этот пароход со своими коллегами, их там была делегация три человека. Доплыли они до Италии, и там высадились в Неаполе. И он в Неаполе гулял и мне привез всякие памятные вещи оттуда. Еще в Неаполе они ходили к Везувию, и он привез сгустки лавы вулканической, из Везувия вытекавшей. И в этой лаве были заключены монеты итальянские. Наверное, куда-то их мой братец Николай задевал, сейчас их нет, во всяком случае. Это была память об Италии, о Везувии. Он рассказывал о раскопках Помпеи. Я побывал там относительно недавно.
Потом они решили поехать в Рим из Неаполя, купили билеты Папских пилигримов, самые дешевые билеты. И они, как Папские пилигримы, приехали в Рим, поцеловали, я не знаю, ногу Папе. Посмотрели там музеи Ватиканские. Потом отправились обратно. Уходил пароход из местечка Бриндизи по другую сторону «сапога» этого итальянского. Пароход назывался «Абхазия», это был советский теплоход. Как и «Сибирь» немцы его разбомбили, он утонул, но потом. Вот они плыли на этом теплоходе. Но когда эти «пилигримы» путешествовали, их высадили из поезда, разоблачили их, что они никакие не пилигримы, а простые люди советские ловкие. И они на каких-то телегах добирались до этого места, которое называется Бриндизи. Из Бриндизи они прибыли в Одессу, а из Одессы на поезде на Киевский вокзал. Я ездил встречать папу на Киевский вокзал, это было большое событие, что он вернулся, его столько времени не было, четыре месяца, наверное. Он уехал в августе, потом там путешествовал, потом была война с Финляндией, все это было довольно сложно. Он писал, как он в Америке читает новости в Таймс сквере в Нью-Йорке.

Он был на представлении большого театра, приезжал на выставку. И у меня есть программка «Лебединого озера», организовывал гастроли Юрек, тот же самый Юрек, который организовывал после Великой отечественной войны гастроли этого балета Большого театра в Америку. И очень много рассказывал про выставку и про Америку. Рассказывал и сразу, и потом, когда мы были в эвакуации.
Я многое слышал об Америке, и у меня появился очень большой интерес к этой стране. У меня появился фотоаппарат «Лейку». Я стал снимать, и самое глупое, что я делал, это я стал проявлять сам. Я видел снимок. Там папа был снят с черным водителем, который возил их там. Он говорил, что, когда они поздоровались с ним за руку, негр очень чувствовал себя неловко, потому что белым этого не позволялось делать. В автобусах были специальные места для белых и для черных. Дискриминация, сегрегация была достаточно жесткой. Для меня был это очень важный момент, что он ездил и что рассказал мне об этой стране. Это способствовало тому, что я впоследствии стал учить английский язык и заниматься Америкой. А мама в это время училась. Потом она стала врачом. Во время учебы мама занималась всякими делами общественными. Она издавала стенную газету, которая называлась «Пульс». И когда делали номер, она рисовала заголовок, серебром отделывала. Была Медицинская энциклопедия, в которой я читал все время, то, что не положено читать.
Папа подарил сначала Литературную энциклопедию маме за мое рождение, а потом ей купили Медицинскую энциклопедию. Была у нас Большая советская энциклопедия, так что источники были довольно разнообразные, чтобы мама училась. И там у нее были разнообразные друзья-студенты. И была у нее подруга Ксения Розова, она отличалась от других тем, что была верующая. И это доставляло ей массу неприятностей при устройстве на работу, она упорствовала в том, что была верующая. А у нас дед был верующий, поэтому меня это не пугало, а тем более маму. Она к нам часто приходила в гости. Но там был еще один студент-иностранец, норвежец – высокий красивый молодой человек. Он тоже приходил к нам в гости и на дачу приезжал, мы прыгали через костер замечательно. И он тоже стал врачом. Его звали Адам, а фамилия была Эгедемис, он был сыном одного из руководителей компартии в Норвегии. Он учился с ними вместе, ходил с нами в лес. Приятный мальчик. Потом у него сложилась интересно очень судьба. Он как врач поступил на пароход, на судно рыболовецкое, по-моему, даже на китобойное судно. И там, на этом судне, он был судовым врачом. И судно это торпедировали немцы, и оно затонуло. Он остался на плаву, за какую-то бочку держался. И довольно долго пробыл в море, и потом его с этой бочки сняли. И потом он написал историю своего выживания в море. Он приезжал, рассказывал, как он чуть не попал к немцам. Его подобрали свои из антигитлеровской коалиции. И мы узнали, что он жив, после войны он написал нам. Мы с мамой жили здесь, папа был в Америке, потом он приехал. Так что мы были рады, слушали его рассказы. Тогда дед возмущался этим пактом. Потом началась война. Папа стал меньше проводить со мной времени, потому что он все дни напролет был занят. Раньше, когда он был в ЦНИИПСе, у него был выходной день. Тогда другая была система, шестидневка. И тогда он всегда 6-го, 12-го, 18-го, 24-го, 30-го был свободен и меня водил в музеи разные. Вот я все, какие мог, музеи посетил.